Бруно Ганц: То, что осталось позади

Бруно Ганц несомненно принадлежит к «иконам» мирового кинематографа.

Это слово из религиозного лексикона употребляется по отношению к светскому искусству как метафора. И все же прихожане храма кино предпочитают молиться на героев, несущих добро, благородство, красоту. На тех, кто воплощает мужественность или женственность, навевает романтические или эротические грезы. Обычно это актеры одного образа, одного мифа, с которым зритель его привычно ассоциирует: Кларк Гейбл – мачо, Марлен Дитрих – «фам фаталь», Жан-Поль Бельмондо – обаятельный авантюрист, и так далее.

Гораздо реже «иконическими» становятся мастера перевоплощения -- такие, как Бруно Ганц. Диапазон его ролей чрезвычайно широк – от Фауста до Папы Римского, от Эзры Паунда до Антуана Сент-Экзюпери, от ангела Дамиэля из «Неба над Берлином» до Гитлера из «Бункера». Он никогда не опускался до плоской карикатуры – и даже фюрера, это исчадие ада, изобразил с долей человеческого снисхождения.

Вероятно, именно это оказалось близко Ларсу фон Триеру, который однажды признался, что находит «частицу Гитлера» в самом себе: за это датский режиссер был отлучен на семь лет от Каннского фестиваля. А в свою картину «Дом, который построил Джек» Триер пригласил Ганца на роль инфернального резонера Верджа – Вергилия современного ада. Топовыми экспонатами этого ада стали инсталляции из мертвых тел, в изобилии представленные в «музеях» Бухенвальда и других концлагерей; крупнейшими художниками в этом контексте предстают Гитлер, Сталин и прочие диктаторы.

Бруно Ганц сыграл у Триера одну из последних своих ролей, успев еще напоследок воплотиться в доктора Фрейда и чуть не успел – в Голема. Ганц был харизматичным, универсальным, глубоким и тонким артистом. Больше двадцати лет он владел Кольцом Иффланда -- украшенным бриллиантами кольцом, которое передают другу из поколения в поколение лучшие немецкоговорящие актёры. Но, в отличие от многих из них, он стал по-настоящему интернациональным, сыграв во множестве англоязычных картин – у Копполы, Малика, Долдри, Демме и Поттер. Настоящий европеец, он с равной легкостью вписывался в мир французского или итальянского, греческого или польского кино. Он был важным персонажем фильмов Клода Горетта и Алена Таннера – авторов швейцарской «новой волны».

Не говоря о немецкой: его приглашали и высоко ценили Херцог и Шлендорф. И совсем не случайно именно Бруно Ганц стал ангелом в самом главном немецком фильме эпохи – в «Небе над Берлином» Вима Вендерса. Еще стояла берлинская Стена, и люди отдавали жизнь за попытку прорваться сквозь нее к свободе. А Вендерс совершил гениальное открытие — придумал ангелов, свободно парящих над Стеной. Но если ангел оказывается чересчур тронут людскими горестями и страстями, он теряет бессмертный статус и становился человеком. Такова участь Дамиэля — ангела, влюбившегося в циркачку. Этого падшего ангела и сыграл Бруно Ганц. И как раз потому, что внешне он совсем не напоминал романтического киногероя, результат оказался столь впечатляющим.

К тому же этот образ наложился на ту метаморфозу, что случилась в реальной жизни с Берлином — вскоре после появления вендерсовского фильма, снятого «с ангельской перспективы». Эйфория прошла, и люди, на миг ощутившие себя ангелами, привычно пересекают границу. Но взамен разрушенной Стены появляются другие стены. Об этом — фильм Вендерса «Так далеко, так близко», вторая часть «Неба над Берлином», в ней тоже играет Бруно Ганц. Таким он и остался в истории – символом объединения Германии, прообразом идеи единой Европы, актером на все времена.

Текст Андрея Плахова