Жестокий караоке


Вадим Рутковский
9 November 2017

«Безприданница» Дмитрия Крымова в театре «Школа драматического искусства»

Режиссер, у которого фантазия – второе имя, поставил новую версию классической пьесы Александра Островского «Бесприданница».

Хрестоматийное произведение – в школе проходят – в современных интерпретациях часто звучит вызывающе: сколько критических копий было сломано вокруг фильма Эльдара Рязанова «Жестокий романс» (1984). Да, несмотря на хрестоматийность и популярную экранизацию с Ларисой Гузеевой, Андреем Мягковым в роли скользкого типа Карандышева и Никитой Михалковым в роли «блестящего барина» (так в ремарке Островского), судовладельца Паратова, надо коротко напомнить, в чём суть – по опыту знаю, что даже «Колобок» с «Филипком» нуждаются в пересказе.


Живет в провинциальном городе Бряхимове на Волге красивая девица Лариса Огудалова – всем хороша, и поклонников не счесть, от богатого старца Кнурова до богатого ровесника Вожеватова, только приданого не имеет, оттого взять её в жёны – будто из одолжения – готов один только небогатый чиновник Карандышев. А любит Лариса Паратова, подкатывающего к Бряхимову на новомодном пароходе «Ласточка» и, при всей любви, не готовом променять на Ларису свою богатую невесту. Заканчивается всё трагически: ревнивец Карандышев стреляет в Ларису из пистолета со словами «Так не доставайся же ты никому!», Лариса, чьё сердце разбито известием о помолвке Паратова, умирает с благодарностью на устах. Рязанову, помнится, крепко досталось за «глумление» над классикой – мол, и чувственности слишком много, и идеологические акценты расставлены неверно, и цыганщины через край, и Паратов не такой уж подлец-соблазнитель, и Лариса не столь добродетельна.

В трактовке героини Крымов чист перед пуританами: Лариса в исполнении дивной характерной актрисы Марии Смольниковой – хрупкая жертва чувств и обстоятельств; не без странностей, конечно, но уж если не луч, то точно лучик света в тёмном царстве дельцов и прощелыг.

Но вообще адептам бережных переносов классики на сцену от похода на спектакль лучше воздержаться: Крымов переносит Островского в свой личный, уникальный мир – фарсовый, гротескный, насмешнический; вот только ироничным я бы его не назвал: ирония, по определению писателя Гандлевского, «веселье разочарованных», а Крымов, при всей горечи и трагизме нового спектакля (смех смехом, а жестокий и кровавый финал никуда не делся), всё же сохраняет зачарованность – театром как волшебным местом, где можно творить всё и наслаждаться блаженной свободой.


Зрителя же Крымов провоцирует уже афишей – с возззмутительной буквой «з» в названии: тут и возвращение канувшей в лету, но когда-то общепринятой орфографии – ненавязчивый повод задуматься об относительности любых незыблемых правил и устоявшихся трактовок, и нарочито игривый ляпсус, узаконенный цитатой из Пушкина «Без грамматической ошибки я русской речи не люблю», легкое напоминание о хулиганской театральной стихии.

Спектакли Лаборатории Крымова хулиганят (конечно, в самом высоком и красивом смысле этого слова) всегда – и когда фантазируют «с нуля», «на ровном месте» (как в «Русском блюзе»), и когда опираются на важные литературные первоисточники. Эти фантазии Крымова и его артистов-художников можно очень условно разделить на совсем вольные – вроде цикла «Своими словами», где в магический балаган превращаются фрагменты «Евгения Онегина» и история создания «Мёртвых душ». И на те, что близки оригиналу – «Последнее свидание в Венеции» по Хемингуэю или «О-й. Поздняя любовь» по, опять же, Островскому. Ну как близки? Очень и очень относительно; ёрническая фантазия Крымова не признает границ – и уже в прологе «Безприданницы» Вожеватов (Вадим Дубровин) появляется, бормоча нечто уморительное на татарско-тарабарском наречии.


Собственно, о широком спектре этой трагической комедии орфографических ошибок говорит деталь декорации, которую сразу можно и не приметить – художник Анна Кострикова построила в зале «Манеж» на Сретенке целый кинотеатр с креслами, будто заимствованными у давно переживших величие советских ДК, с бесконечным гардеробом вдоль сцены (пальто на вешалках будут оживать и падать, доставляя уйму неудобств аккуратисту Карандышеву – его трепетно играет постоянный артист Крымова Максим Маминов).


Так вот, эта деталь – туалет-пристройка (не знаю, была ли в мифическом, по сути, придуманном Островским Бряхимове 1878 года канализация; подозреваю, что нет, и этой нарисованной на бумаге будкой спектакль попадает в самую точку провинциальной русской жизни XIX века), на двери которого висит табличка «Сартр» с вставленной между «т» и «р» буквой «и».

Снова ошибка, снова озорство, и весь диапазон крымовского карнавала – от сортира до экзистенциализма – задокументирован одним крошечным штрихом.


Чуть ли не главным камнем преткновения для сегодняшних постановщиков Островского оказывается текст классика – его даже записные смельчаки трогать боятся и погружают в осовременненную среду без изменений. А так не работает – сочные и смачные слова звучат архаично, веры ни на грошь; с «Грозой», например, на моей памяти справились только Генриетта Яновская, открывшая в тексте мощный абсурдистсткий пласт, да Андрей Могучий, превративший текст в оперу.

Крымов меняет Островского с потрясающей легкостью: это классик расширенный и дополненный – то канцеляризмами, то энциклопедическим перечнем грибов, то той самой тарабарщиной.

Страха – нет, как нет и ложного пиетета, правит же в «Безприданнице» раскованная и вольная игра.


И происходит удивительная вещь: при всём глумлении, при всей клоунаде эта история работает именно так, как, полагаю, замышлял Островский – чтобы сердце, в итоге, обливалось над правдоподобным вымыслом слезами.

Какой восхитительной дичи тут только нет: и Кнуров (Константин Муханов) в обличье Носферату, и мама Ларисы Огудаловой в исполнении переодетого в бабские тряпки Сергея Мелконяна – вампир с Поволжья ассистирует ей при бритье, и мачо латинского разлива Паратов (Евгений Старцев), такой карикатурный, что даже малой возможности сравнить его с Никитой Сергеевичем не возникает, и явившиеся чуть ли не с того света сёстры Ларисы и их дикие мужья. Почтенных похотливых поклонников Лариса развлекает исполнением песни Агузаровой «Звезда» – под «фанеру» караоке, и, кажется, где в этой разухабистой пляске масок родиться сердечной тоске? Однако же, чудо случается, за аляповатой маской femme fatale светится человеческое лицо.

А ещё в «Безприданницу» нахраписто вламывается другая история – хамской русско-советско-новорусской жизни – причем в полярных, вроде бы, проявлениях: советский гимн врывается светом и звуком, предваряя прибытие адского поезда, которым здесь обернулся пароход «Ласточка».

Аналогом этого вторжения становится и русский попс («На теплоходе музыка играет»), и запись трансляции футбольного матча с «патриотическими» репликами жлоба-комментатора. Контрапунктом – грустная песня Ne me quitte pas, которую Робинзон, провинциальный актер, подъедающий крохи с барских столов, поёт перед антрактом. И та же пронзительная «Звезда».

Фарс в невоздержанном формате «У вас шнурок развязался, ус отклеился, штаны по швам разошлись» оборачивается неподдельно трагическим лиризмом.